Игра
"Игра" есть слово без значения, что-то вроде артикля . Оно бессмысленно без дополнения или определения . Слово это само, по сути, является дополнением.
Попытки дать определение понятию “ игра ” множественны и чем-то напоминают аналогичные усилия по отношению к понятию “ любовь ” , которому, впрочем, еще повезло — его можно классифицировать как “ чувство ” или “ состояние ”. С понятием “ игра ” это сделать сложнее.
Классификация игр запутана не меньше, чем определение самой игры.
В литературе игр множество, и различаются они прежде всего тем, где ведутся ,— в тексте или вне его. Игры, ведущиеся вне текста, — это, как правило, игры с автором или его творением, все то, что не связано с собственно чтением написанных автором страниц.
Эти игры наполнены битвой биографий реальных и мнимых, драками псевдонимов, тщательно выверенными, как ритуальные танцы, скандалами, получением премий и отказом от них.
Игры внутри текста тоже разные. Часть из них — это игры сюжета: так, всякий детектив есть игра автора с читателем, игра, которая вертится вокруг преступления, как вертится охотничья собака вокруг дерева, на котором сидит белка.
Причем порой получается, что роман философско-психологический, такой, например, как “Магус ” Джона Фаулза (известный в русском переводе под названием “Волхв ” ), по сути, мало отличается от детектива. Загадок много — ответов мало. Но к Фаулзу мы еще вернемся .
Игра с читателем — занятие сложное, далеко не всем доступное. Чаще всего в современной массовой культуре сплетенная автором интрига легко разрушается средним читателем. Он, подобно мстительной билетерше из анекдота, наклоняется к автору и произносит:
— Ну да, убийца — этот мужчина в мятой шляпе.
Есть второй тип игры внутри текста. Это игра в загадки.
Читатель ползет по тексту с лупой и расшифровывает персонажей, что скрываются за чужими фамилиями и прозвищами-намеками. Так было с катаевскими давними мемуарами. Так происходит и в современной массовой литературе. Вон, думает читатель, это знаменитый олигарх... А это, понятное дело, сгоревший в пламени сексуального скандала прокурор.
Но, помимо этих двух типов литературной игры, внутри текстового пространства, конечно, продолжают жить и двигать повествование игры классические.
Карты и шахматы были издавна обручены с литературой, но если среди романов о шахматах читатель навскидку назовет, пожалуй, только “Защиту Лужина ” , то карты, листки картона с цветным изображением фигур и знаков, полный комплект которых состоит из 52 или 56 листков (и называется хорошим русским словом “ колода ” ), от литературы неотделимы.
Изобретение карт приписывалось разным народам Востока — как всегда, в первую очередь китайцам. В Византии те знаки, что теперь накрепко связаны с мастями, служили для украшения различных тканей. Причем в Европе карты появились довольно поздно — примерно к ХIV веку. Резьба на дереве, гравирование на меди — в ХV веке в Германии картоделание стало целой отраслью промышленности и статьей экспорта, а позднее, кстати, в большинстве европейских стран и государственной монополией. В России самым ранним свидетельством о картах является Уложение 1649 года, в котором предписывалось беспощадно искоренять карточную игру. Но потом гонения ослабели, а Екатерина II предприняла клеймение карт, ввела налог на азарт. Надпись на том знаменитом ее указе гласила: “Себя не жалея, питаем птенцов ” (имелось в виду, что деньги пойдут на сиротские дома). И пошли плодиться игорные дома, зашелестели по зеленому сукну те самые листки. А другие листы начали покрываться строчками, посвященными игре.
Тут интересно еще одно обстоятельство. Со временем игра стала кодифицированной. Она дополнила свои правила общественным регламентом. Особую роль приобретает карточный долг как обстоятельство, подлежащее исключительно сфере чести, то есть общественно, а не законодательно регламентированное. Если раньше Екатерина могла писать генерал-губернатору Измайлову в Москву: “ Постарайся переводить в Москве разорительные карточные игры; карточный долг не долг, и таковой долг уничтожать велено ”,— то скоро ситуация изменилась. Г . Ф . Парчевский в своей книге “Карты и картежники ” пишет: “ Когда уже в павловское время московский генерал-губернатор князь Долгоруков объявил через газеты, что не станет платить карточные долги своего беспутного сына, его не только осудил свет, но и одернул император. Павел, разумеется, не поощрял азартную игру, но в газетной публикации не без основания усмотрел попытку придать домашнему делу Долгоруковых общественный характер, что показалось явным дворянским своеволием ”.
Ответственность игрока перед регламентом игры была выше, чем ответственность перед родственниками или полковой казной.
Но карты имели еще и иную функцию. Лотман писал: “ В функции карточной игры проявляется ее двойная природа. С одной стороны, карточная игра есть игра, то есть представляет собой образ конфликтной ситуации. В рамках карточной игры каждая отдельная карта получает свой смысл по тому месту, которое она занимает в системе карт. Так, например, дама ниже короля и выше валета, валет, в свою очередь, также расположен между дамой и десяткой и так далее. Вне отношения к другим картам отдельная, вырванная из системы карта ценности не имеет, так как не связана ни с каким значением, лежащим вне игры. С другой стороны, карты используются и при гадании. Здесь активизируются другие функции карт: прогнозирующая (“ что будет, чем сердце успокоится ” ) и программирующая . Одновременно при гадании выступают на первый план значения отдельных карт. Так, когда в “Пиковой даме ” в расстроенном воображении Германна карты обретают внеигровую семантику ( “ тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком ”),— то это приписывание им значений, которых они в данной системе не имеют (строго говоря, таких значений не имеют и гадальные карты, однако сам принцип приписывания отдельным картам значений взят из гаданий). Когда у Пушкина мы встречаем эпиграф к “Пиковой даме ”: “Пиковая дама означает тайную недоброжелательность ” , а затем в тексте произведения пиковая дама выступает как игральная карта — перед нами типичный случай взаимовлияния двух планов. Здесь, в частности, можно усмотреть одну из причин, почему карточная игра заняла в воображении современников совершенно особое место ”.
Пушкинский Германн и гоголевские игроки играли в штосс. Слово это часто путают со словом “ штос ” , что на букву короче и означает один из ударов в бильярде. Stoss-ом же зовется колода по-немецки.
Надо сказать, что эта игра чрезвычайно простая . “Игроки и банкомет имеют одинаковые колоды карт. Игрок выбирает из своей колоды карту и объявляет свою ставку. Банкомет в открытую сдвигает верхнюю карту своей колоды на полкарты вправо так, чтобы все участники игры могли видеть только первую и вторую карты, которые имеют в игре “ штосс ” свои названия . Если карта игрока отсутствует в первых двух картах, банкомет сбрасывает две первые карты на стол, первую направо, вторую налево, и открывает следующую пару карт. Игра продолжается до того момента, когда в колоде банкомета встретится карта, совпадающая по достоинству с картой игрока. Если эта карта выпала налево, выиграл игрок, направо — выиграл банкомет ”.
Это, что называется, игра “ азартная” . И в Х I Х веке происходило противостояние на зеленом поле “ коммерческой ” игры и игры “ азартной ”. Противостояние было больше чем столкновением моды на игры. Именно азартные игры подвергались запрещениям.
Все дело в том, что в коммерческих играх есть значительная доля расчета, а игры азартные отдают ход игры на волю случая . Штосс, как мы видим, — настоящая азартная игра. Его правила просты, никакой особой стратегии в игре вырабатывать не требуется .
Проще штосса только игра в кости — классический генератор случайных чисел.
Но все эти карточные игры нацелены на выигрыш, а литература хранит в себе немало игр, рассчитанных на проведение времени. Разговоры смерти и чертей, играющих в аду с ней в карты (и услышанные там пушкинским Фаустом), прямо указывают на эту оборотную сторону игры — времяпровождение.
Это занятие начинает побеждать игру, рассчитанную на выигрыш.
И здесь рождается одна из самых важных литературных игр — Petit jeu. То есть не самая знаменитая, но действительно одна из самых важных. Вот некая бойкая барыня говорит: “Хорошо в пти-жё какое-нибудь поиграть ”,— и тут же выныривает в известном романе скользкий человек Фердыщенко, знающий “ новое и великолепнейшее пти-жё”: дескать, “ нас однажды компания собралась, ну и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтобы искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать! ”
Пти-жё, собственно, — это фанты. Кстати, в академических комментариях к этому фрагменту говорится : “Подобный эпизод ( “ самая капитальная сцена ” ) был задуман Достоевским в 1861 г. для нового (оставшегося неосуществленным) варианта “Двойника ”: “Пти-жё у Клары Олсуфьевны. (...) Младший рассказывает про старшего в обществе все те штучки, таинственные и сокровенные, которые есть у каждого и которые каждый прячет, как тайны, от всех, смешные мелочи, которые Голядк <ин>-старший ревниво прятал от младшего и вполне был уверен, что тот не узнает, но тот узнал ”.
Что происходит после предложения Фердыщенко — всем известно.
Прочная связь пти-жё с игрой в нравственное раздевание установилась только сейчас — вот в набоковской “ Машеньке ” переговариваются соседи:
“— Бросьте, Лев Глебович; не сыграть ли нам лучше в какое-нибудь пти-жо? Я знаю удивительные, сам их сочиняю. Задумайте, например, какое-нибудь двухзначное число. Готово?
— Увольте, — сказал Ганин и бухнул раза два кулаком в стенку ”.
Пти-жё (или пти-жо) — обобщенная игра. Игра вообще, в частности — игра в фанты. Вроде реальной рекомендации книжного массовика-затейника: “ Участники выбирают задания из шапки Скомороха: изобразить закипающий чайник, пропеть петухом, изобразить метлу, изобразить распускающийся цветок, свисток, передразнить слона, осла, тающее мороженое, надувающийся шар, прочитать стихотворение “Наша Таня ” с разными эмоциональными оттенками ”.
В известной мере пти-жё превращается в модель литературы.
Во-первых, пти-жё идеально описывает автора на рынке массовой культуры, которая изначально любит короткую острую историю, чаще всего замешанную на пороке. Причем рассказы наглядно иллюстрируют то, что мораль есть понятие релятивное. Вот, представим себе, человек в застолье рассказывает в подробностях, как к нему в подъезд зашла маленькая девочка, в косах и бантиках. А рассказчик убил ее и съел.
Далее эту историю можно модифицировать. К рассказчику в подъезд забрел пьяный бродяга, нагадил, и рассказчик за это его убил.
Потом можно заменить пьяного бродягу на распоясавшихся хулиганов. Лучше двух. А смерть в финале оставить.
Затем хулиганов заменить на киллеров и оставить их холодеющие трупы на лестничной клетке.
И, наконец, наш рассказчик в перерывах между рюмками говорит: “ Вот они подожгли наш бронетранспортер, я по ним шарахнул из подствольника — двух сразу в куски. Пленных не брали. А потом двинули к своим ...”
Понятно, что первый вариант в любом случае вызывает у нас отторжение. А вот последний — не только повод для получения государственной награды, но и не самый безнадежный способ вырасти в глазах застольных собеседниц.
Между тем жесткой грани между этими историями нет. Между ними можно поместить бесчисленное множество вполне литературных историй, и в линии, что будет их соединять, математики не найдут никакого экстремума.
Отношение к убийству в игре — тема знатная и довольно широкая . Эта тема связана с двумя разными типами ответственности — ответственностью перед игрой и ответственностью перед обществом. “ Убийство в игре ” — само по себе звучит каламбуром.
А во-вторых, такая игра конструирует реальность. Она заставляет принять на веру или принять во внимание рассказанные истории. Проверить их невозможно. Происходит примерно то же, что происходило с героем фаулзовского романа “Магус ” , когда невозможно было эмпирически проверить все то, в чем его убеждали собеседники.
Точно так же застольный рассказчик убийств не предъявляет никаких доказательств своих историй. Руки у него не запачканы по локоть в крови. Он не может предъявить, как Фердыщенко, украденную трехрублевку (Фердыщенко, между прочим, тоже ее не мог предъявить.
Все это предмет веры, как предметом веры становятся описываемые в масскульте события. Эти события как будто бы держатся середины между газетной публицистикой и собственно литературой. Первая претендует на объективность, вторая — на художественность.
И читатель включается в игру с живучим карточным названием “ веришь — не веришь”.
Игра, кстати, азартная.
Владимир БЕРЕЗИН
Новости от RedTram
Комментарии читателей
Страницы: 1 |